В истории храма в честь Святых Сорока Севастийских Мучеников Переславля-Залесского есть страницы, сохраненные в обширных воспоминаниях Священномученика Евгения Переславского, которые охватывают всю его жизнь — это целая книга, которая является настоящим сокровищем для тех, кто ищет спасения во Христе в наши дни. Самые дорогие строки этого труда, которые относятся к истории нашего прихода, вы найдете на этой странице.

Возьмитесь за этот труд внимательного чтения и Господь подаст вам утешение и радость, покажет пример Своего промысла и заботы о нас.

Мое священство — «В РЫБАКАХ»

(Евгений Андреевич и Александра Алексеевна Елховские)

Прибыл я во Владимир ровно за сутки до своего посвящения. 19 ноября 1895 года назначено было посвящение во диакона в Богородице-Рождественском архиерейском монастыре, а 21 числа в Боголюбовском монастыре во священника. К Литургии 19 числа надо было сшить необходимые к посвящению подрясник и рясу, что и было духовным портным Потаповым аккуратно исполнено.

Еще в годы своего учения в Духовном училище и в семинарии я любил, бывало, ходить на архиерейскую службу, где всегда с интересом и глубоким вниманием следил за обрядом посвящения ставленников. В те мои годы управлял епархией высокопреосвященнейший архиепископ Феогност, человек глубокой веры и доброй души. Говорили тогда, что он и великий постник. И неудивительно: он был очень худ, и вид его был в Боге. Молитвенность его настроения и самой службы при нем всегда отрадно сказывалась на моей душе, и эти моменты посвящения как бы и я переживал тогда в своем сердце. Это троекратное обхождение вокруг престола, как духовное обручение с церковью, с поочередным пением в алтаре и на клиросе: «Исаие ликуй» — действовали на меня захватывающе. Каким-то чудным небесным веянием обдавали меня эти выходящие из уст молитвенного архипастыря слова: «Божественная благодать всегда немощная врачующи и оскудевающая восполняющи»… Наконец, эта тайная молитва, читаемая архипастырем, с возложением рук над главой стоящего на коленях пред престолом новопосвящаемого, в то время как среди мертвой тишины певчие поют так молитвенно, тихо, умильно это «кирие элеисон». Эти моменты посвящения оставляли всегда глубокий след в моей душе. Всем своим существом я уходил тогда в сознание важности этих дорогих минут, и в мою душу, как бы невольно, тогда прокрадывалась молитва за рукополагаемого, чтобы Господь Бог той Божественной благодатью, коснувшись черствого сердца человеческого, очистил его от зла и похотей, умягчил его любовию и добротой, которые необходимы каждому пастырю для лучшего воздействия на такие же грешные сердца пасомых.

С этим предварительным знакомством обряда посвящения я и не испытал тогда ни растерянности, ни боязни во время своего посвящения. Но в душе своей, скажу я, почему-то тогда не переживал впечатления в такой сильной мере, какое раньше испытывал при посвящении другого в качестве постороннего зрителя и слушателя. Был только один момент, когда я как будто бы отчего-то вздрогнул, когда первый раз через Царские врата приблизился к святому престолу. Дальнейшие действия посвящения происходили в спокойном, сосредоточенном состоянии духа.

Итак, я уже диакон. Следующий день при том же монастыре, но в домовой архиерейской церкви служил уже и раннюю литургию в сане диакона. Алтарные и клиросные послушники меня уже называли отцом диаконом, но я же при этом обращении их ко мне чаще всего не вдруг находился им отвечать, к этому названию своему не привык…

… Видя меня в священнической одежде, отец, сестра Анна и няня, принимая от меня благословение первый раз, прослезились. Заметивши их это волнение, и я с трудом мог воздержаться от слез: спазмы так и сжимали мое горло. Довольство и радость виднелись на лицах родных. В самом деле, сколько забот, сколько бессонных ночей и всяких черных дум было положено ими в бедности, когда воспитывали меня в свое время во Владимире?! Все тогда шло на мое содержание, чтоб до священства меня довести: отец много лет не видал на плечах твердой одежды, сестра Анна была совершенно заброшена в девичьих нарядах, на ноги, часто случалось, что нечего было надеть, на столе не видали хорошего блюда. Помнится, захочется в иной праздник отвести душу соленой селедкой, возьмут, ‘бывало, в подполье две порожних бутылки и несут их в обмен на ту, подчас со ржавчиной, селедку. Да мало ли еще чего было, что перенесено семьей! Вот четыре с четвертью года проучил я детишек на Уршельской школе, и то как за эти немногие годы отец пошел в гору, употребляя свои небольшие доходы на свой дом и на семью… Все то тяжелое в жизни еще не забыто и жило в душах их, и вот наконец-то они убедились теперь, что многолетний и бессменный гнет жизни окончен и что с честью и славой исполнен родительский долг. Как же тут было остаться покойным и на радости не омыться слезами?

Это было перед зимним Николой: этому угоднику Божию по весне (9 мая) посвящен и престол в этом храме во имя его. Зимой ему тоже справляется служба. Так я и здесь тогда пожелал, по просьбе родных, да и у самого меня было большое желание, на память о себе пустошенцам послужить в первый раз. Были моменты тогда в этой службе, когда я смущался душой, хотя и не время тут было, когда волновался той мыслью, которая приходила на ум мне в то время помимо желания: давно ли, кажется, было то время, когда с этим народом жил вместе: в поле и дома, в лесу, на работе, гулял, смеялся и пел? Сейчас в храме перед моими глазами были такие, которые, бывало, шутили со мной, выражаясь такими словами: «Ты не подумай, Евгений, что я, когда ты будешь попом, тогда поцелую тебе руку. Этого не жди от меня: не поцелую, а плюну в нее!» Но вот идет этот самый ко мне к помазанию к иконе угодника. Скажите ж: как не смутиться мне духом, когда вспомнил, что у меня было с ним прежде? Но я и от других тогда первый раз в службе отстранял свою руку, не смея и не считая себя достойным той чести. Хотел сделать так и пред ним. Он же, не успел я еще сделать освященным елеем как следует креста на челе, как вдруг взял мою руку и крепко-крепко поцеловал ее… Минута была для меня большим потрясением! Мелькнуло мне тут же в уме: как любит простой, но всем сердцем верующий в Бога народ сан духовный! И насколько я, иерей, служитель Бога, должен стоять теперь свято и высоко в нравственной жизни, чтобы быть достойным того уважения, которое воздает мне чистый сердцем народ! Минута была, говорю, для меня потрясающая! Приходилось мне в этот же раз за службой и от других видеть такое же теплое, задушевное внимание к себе в противоположность сказанным когда-то ими прежним словам, но в ином, смешном же роде…

… По приезде сюда, в первые же дни брат повел нас показать мой приход с церквами, на самой окраине города. Оказалось, что между двух улиц прихода (называется Рыбной слободой) здесь протекает река Трубеж, и на конце слободы, при впадении реки в озеро, по обеим сторонам ее, два храма. На правой стороне — Введенский, бывший больше ста лет тому назад женский монастырь, а на левой — Четыредесятский.

(Введенский Храм и Храм Святых Сорока Севастийских Мучеников)

Это и был мой приход. Дальше тянулась сплошная снежная равнина, верст на одиннадцать в длину и верст на девять в ширину. Это, сказали мне, было то самое Плещеево озеро, где Петр Великий учился плавать на судне. Угрюмо, дико и пустынно показалось мне это озеро под ледяным своим покровом. В зимнюю вьюгу, сбившись с дороги, здесь можно и кости свои заморозить, подумалось мне! Бедны и стары, кроме немногих, показались и жилища моих прихожан, промысел которых был рыбная ловля. И как я увидал в первый же обход свой со «славленьем» этих домов, то были в то время среди них три-четыре дома даже таких, где печи были без труб и дым, когда была топка, выходил через дверь, как в деревенских банях. Здесь же, в этих домах, разбирались и сушились привозимые с озера «выпорки», которыми рыбу ловили, здесь же в печах — ее и коптили.

Вид храмов снаружи недурен, но внутри показалось бедно: все стены и купол — ни одного украшения, одна белая, закоптелая временем известь. Но иконы в иконостасах недурны — у Введения, больше старого времени.

11 декабря у Введения была моя первая служба. Прихожан набралось полон храм. Со мной первый раз тогда служил, по нашему обоюдному желанию, диакон Феодоровского женского монастыря, мне дедушка по жениному родству, Алексей Иванович Введенский. Как диакон — служака примерный, с прекрасной осанкой, всегда собой опрятный, с звучным приятным басовым голосом. На Литургии было сказано мной вступительное слово к своей пастве. Как служба, так и первое слово, надо полагать, прихожанам понравилось, в чем я потом убедился их добрыми и почтительными отношениями ко мне. Впрочем, и вообще надо сказать, что рыбаки — народ очень хороший, с доброй христианской отзывчивой душой, и всегда он духовенство очень любит и чтит. Вся забота моя с первых же дней — это иметь поближе к приходу квартиру. Но ее поблизости тогда нигде не нашлось, и мне пришлось встать в верстах двух от церквей, в доме Бабаниной в Троицкой улице, против вала. Но скоро и этот вопрос разрешился для меня в добрую сторону. Сорокосвятский староста Иван Васильевич Дыбцына первый подал мне мысль воспользоваться вначале хорошим расположением ко мне прихожан, чтобы просить их построить мне дом. Так я и сделал, и общество тогда в моей просьбе не отказало. В мае месяце, накануне рыбацкого праздника «Шестое воскресенье» после Пасхи (Неделя святых отец) я уже окончательно перебрался с квартиры в новоустроенный дом, рядом с Четыредесятской церковью.

Помню, как явились тогда ко мне тотчас после обедни, почти в целом составе мужчины, и выборный из них поздравил меня с новосельем и праздником и при этом преподнес мне икону святителя Николая, а другой вручил самовар хорошей работы. И удивительно учтиво отнеслись тогда ко мне прихожане! В благодарность за радушный привет и за подношение их дара я предложил им выпить, и вот каждый из них тогда подходил к столу, брал рюмку, выпивал, иной и не допивал, благодарил и тотчас же без задержки уходил. Хоть бы один поползнулся на мое предложение выпить вторично, задержаться или другим чем-либо стеснить меня таким своим нежданным мной посещением — никто не посмел! Честь сделана честью! Но здесь я прерву свою речь, вернусь немного назад в своих воспоминаниях.

Я раньше сказал, что мертвой пустыней показалось мне озеро в зимнее время. Но чем дальше шло время к весне, тем жизненней и привлекательней становилось оно. Стаи грачей при берегах реки и на деревьях близ озера кричат беспрестанно. Над озером всюду виднеются чайки, и их пронзительный крик везде слышится в воздухе. Весна здесь скорее и громче говорит о себе. Когда вода покажется на окраинах озера, тогда и у рыбаков начинается обычно хорошая и обильная ловля щук и плотвы. Днем тогда видишь везде по сторонам, ближе к берегам озера, большие артели рыбаков, тянущих надо льдом через проруби свои мрежи.

(Рыбацкая Слобода Переславля. В настоящий момент – улица «Левобережная Набережная»)

Стоишь, бывало, при береге и любуешься картиной пробуждения этого озера, как жизнь закипает везде. А ночью, бывало, другая картина, от которой тоже не вдруг оторвешься. Это рыбаки с огнями на лодках и с кострами на берегах выслеживают и бьют острогами щук. А этот разлив реки? Как она мчит свои мощные и мутные воды; как льдины несутся по ней, нагромождаясь часто одна на другую! Не хочется, право, оторваться от этой картины, и долго-долго, бывало, стоишь тут, любуясь оживающей природой. Несчастных случаев с людьми немного бывало. Но все же бывали. Вот как лошади тонут в последние дни зимней дороги недалеко от берега, проезжая через озеро, так это не диво: не один раз в день, бывало, бегут рыбаки с веревкой, пешней и досками, чтобы их, провалившихся в льдине, поднимать и вытаскивать, зачастую ушедших всем станом. Но тут дураки и крестьяне! Когда так опасна дорога, все же тянутся обозом через все озеро на базар или с базара! Но чтобы совсем утонуть — это также случается редко. Бывают и у рыбаков не лучше картины, когда их со всей массой озерной льдины, когда перед тем лед на окраинах озера весь разрыхлится, ветром относит от берега к берегу. Бывает тогда нужно целыми днями дневать и ночевать вместе с лошадьми на том льду, при невозможности добраться до берега. Иной раз и разделится та льдина, и тогда между ними бывает открытое водное место. В такую пору ловли той рыбы, конечно, лодки на случай всегда бывают с ними готовы, а потому и несчастий с людьми никогда не случалось. Лошади же с кормом в иное половодье с неделю и более не сводятся со льда, кочуя одни, как в поле цыгане; рыбаки ж на ночлег добираются в лодках домой, а поутру снова на тех же лодках до льда к лошадям. Лошади им нужны для кочевки по озеру и для доставки пойманной рыбы до водной окраины озера, а здесь уже в лодках привозят ее до дома.

Но вот освободилось ото льда и все озеро! Еще больше приветней стало оно! А особенно в тихий и солнечный день, когда оно стоит неподвижно. В нем, как в зеркале, видишь отражения: и облака в небе, и храмов, и всяких построек, деревьев, стоящих вблизи берегов. Чудный, очаровательный вид!

(Рыбацкая Слобода Переславля. В настоящий момент – улица «Левобережная Набережная»)

Но не то видится в бурное время, когда волны бегут одна за другой. Белые гребни клубятся и тают в пучине воды; вид воды тогда темный и страшный, и беда как с неопытным кормчим буря или ураган застанет на озере. Я лично боялся, когда бы то ни было пускаться на лодке срединой по озеру. Случалось с другими: выедут в тихое время, но наскочившее облачко вдруг заставит все озеро вспениться. Вспомнился мне сейчас один такой страшный из случаев. Рыбаки были далеко на озере. Вдруг поднялась страшная буря. Деревья ломались под корень близ берегов; с одной главы Сорокосвятского храма снесен был крест с железным куполом прямо в сваи берега реки; градом разной формы в величину грецкого ореха и больше было выбито много стекол в домах; и у меня было тогда сколько-то разбито, причем попадавший град так сильно ударялся об пол, что отлетал от него в заднюю стену и, ударившись еще раз, тут еще снова отлетал к передней стене. Но вот утихла стихия… И старые, и малые, дети и жены, сидевшие дома, несутся из всех домов к берегу озера встречать уехавших из дома своих рыбаков. У всех лица испуганные, бледные; иные в голос ревут, дрожат и лихорадочно перебегают с места на место, со страхом ожидая приближающиеся к берегу лодки. На том и другом берегу реки каждый с замиранием сердца поджидал возвращения своих рыбаков. Виден был тогда испуг и на лицах возвращающихся: тихие, бледные и как бы ошеломленные. Возвращался в то время, между прочим, и мой дядя Петр Михайлович Альбицкий, удивший рыбу на озере удочкой. Этому уже другие сказали, что у него была кровь на лице, должно быть, от попавшей градины. Но все тогда, слава Богу, со всеми обошлось благополучно.

Вот такие и подобные случаи меня и сдерживали всегда пускаться на озеро далеко и где было глубоко. Средина озера достигает глубиной до 17 сажен, дно котловиной, песчаное. Вода чистейшая и светлая, к чаю самая мягкая и приятная. Летом всегда я ездил, во все годы священства, за водой в лодке; первое время с ведерными бутылями с Уршела. Но так как я их много о дно лодки расхлопал, погружая рукой прямо с горлышком в воду, то эту затею свою неумную скоро оставил, запасшись деревянной посудой с ведрами. Зимой же всегда ездил на санках с ушатом на прорубь. Живши в Рыбаках, 12 лет почти, я износил там три собственных лодки. На мелком месте на озере любил я иногда на лодке помериться с волнами, когда они в хорошую погоду разгуляются. Бывало рассчитаешь прибой волн с противоположной стороны прямо к руслу реки, в таком направлении и продвигаешься медленно против волн, доберешься до известной точки, а обратно? Ляжешь на дно лодки и предоставляешь доставить тебя домой одному ветру, убаюкиваясь на разгулявшихся волнах. А раз случилась со мной такая оказия. Дело было на Пасхальной неделе. Поехал я за водой, перебирался через пригнанный ветром к устью реки сажен на 70 разрыхлившийся от тепла лед, ехал таким льдом после того, как рыбаки проехали на своих пятидесяти-шестидесяти лодках по проторенной уже водной дорожке. Благополучно пробрался к светлой и чистой воде, наполнил ею взятую посуду и возвращаюсь назад. И только что въехал между льдом в ту же самую дорожку, как дорожка сомкнулась и меня сжало тем разрыхленным льдом — ни туда, ни сюда. Ну, скоро ли тут, конечно, выберусь я с одним веслом? Вижу, с обеих колоколен смотрят на меня ребятишки, как я изо всех сил мучаюсь выбраться. И эти 70 сажен я кряхтел и надсаживался часа два с лишком! Приехал домой весь мокрый от пота. И с тех пор стал я умней: таким дорожкам не доверяться много!

Теперь я скажу о новой и чудной картине на озере, которая пленяет зрение каждого и долго потом остается в памяти раз увидавшего ее. О ней я должен сказать в связи с здешним праздником того «Шестого воскресенья», о котором я уже мельком помянул в своих записках. По местному преданию, этот праздник введен в Рыбную слободу со времени царя Петра Великого, когда он (первый) устроил и спустил на озеро ту лодку, которая теперь хранится близ села Веськова на так называемом «Ботике». В церковном торжестве этого дня принимает участие не только все духовенство и жители города, но и те тысячи народа из окрестных сел и деревень, которые приходят на этот день.

С раннего утра в этот день рыбаки на ногах: они строят из лодок «связни», застилая посверх их досками, чтобы своевременно подать их к городскому мосту и здесь принять крестный ход, подходивший тогда из собора, изо всех церквей города со многими хоругвями и местными чтимыми иконами тех церквей и монастырей Переславля. И вот здесь, разместивши те святыни и духовенство, которое все в облачениях, на этих связнях, отправляются обратно по реке в рыбацкие храмы. Тысячи народа сопровождают этот крестный ход по обоим берегам реки. Непрерывно слышится звон колоколов со всех церквей, расположенных поблизости к этому ходу. Чудно глядеть тогда на эту плавно движущуюся по воде картину, с мерцающим блеском, при солнце, от икон и хоругвей. Это удовольствие и духовная отрада бывают одинаковы для всех: и для тех, которые плывут на связнях, любуясь идущим дорогой народом, и для тех, которые дорогой идут, любуясь плывущим по воде крестным ходом. Но мне лично было большей отрадой и духовным наслаждением встречать этот ход, стоя с крестом на воле у паперти храма (в этот день я всегда служил у Введенья, как в главном храме: Четыредесятский — приписной). Какой-то волшебной казалась мне издали эта картина! Как она, при изгибах реки, то развертывалась, то сокращалась, как будто по чьему-то веленыо, тогда как, в то же время, все живое на связнях стоит неподвижно. Чудная, живая картина! 12 лет я жил в Рыбаках, 12 раз встречал этот праздник, казалось бы, год от года должно бы стушеваться мое впечатление, но этого не было: я не замечал в себе перемены к этому ходу за все то прошедшее время. После обедни, которая всегда отправлялась при мне в том и другом храме соборне, крестный ход выезжал в том же порядке на озеро для водоосвящения.

(Крестный ход на ежегодный праздник «Шестое воскресенье»)

Там во время молебна все связни стоят неподвижно, и до берега едва доносится пение. Десятков пять-шесть лодок то и дело снуют там же близ центра с хоругвями. А на берегах обеих церквей видна с озера также неплохая картина: там море голов разного пола и возраста со всевозможным цветом костюмов: настоящий букет из разных цветов! Куда ни кинь взором, везде хорошо! Этот праздник отправить, конечно, стоило рыбакам немалых затрат! На издержки его каждогодно ассигновывалось, бывало, из общественных денег до сотни рублей, а случалось иной год и больше. В дурную же погоду, конечно, нет тех картин. Помню, было однажды, когда на озере был такой ураган, что немыслимо было сдержаться на связнях даже в реке, где много тише, между церквами. Тогда и из города прибыли с ходом одни только связни, и народу почти никого, а обычно связней бывало не менее десятка. Через реку тогда, на время молебна, перекинут был особый канат, который и сдерживал лодки.

Любил выпить в этот день рыбачок. Весь этот день у него бывают гости. Я не знаю, были ли тогда какие дома без гостей. Взад и вперед на реке и на озере на лодках гуляет молодежь и не одной только Рыбной слободы, но и многие городские, у кого есть свои лодки. Таких гуляющих лодок в этот день можно насчитать близ сотни. То в одной, то в другой стороне тут слышится гармоника, гитара или балалайка с мандолиной, а тут же невдалеке лодки с девицами распевают свои песни. Не знаешь, где и что слушать! А на улицах тоже гулянье с весельем. Здесь у редкого дома не сидят под окнами замужние женщины или старые девицы с своими гостями. То на одной, то на другой стороне танцуют на улицах парни с девицами или же хороводом ходят всей улицей с веселыми песнями. Я до сих пор не утерплю, хоть под вечер, но непременно пройтись туда к прежним знакомым на чай и чтоб не взглянуть, как гуляет рыбак. А главные хозяева дома, многие из старших рыбаков, в этот же день, вставши рано за дело, а после обедни, с устатку и с праздника, выпивши довольно с гостями, уже успеют от лишнего угару и выспаться где-нибудь на полу в доме или в бане. (Почти у всех рыбаков для просушки снастей, которыми ловится рыба, за двором дома имеются бани.) Ходишь, бывало, по домам с святой водой и нередко приходилось сталкиваться с пьяной картиной. А наутро после праздника, часов около пяти утра, эти старшие — хозяева дома уже опять на ногах. Теперь у них спозаранку у старосты той слободы, который заведовал устройством хода, идет мирская попойка: допивают то, что осталось вчера от приема привезенных на связнях гостей: служащее духовенство, певчие, хоругвеносцы и др. А как мало будет чем похмелиться, так у них найдется, как делу помочь: тут они сообща пропивают те деньги мирские, которые даются на чай за допускаемое ими право охоты на удочку в озере на все лето некоторым известным и нужным им в иное время лицам. Одним словом, голова и в этот день у всех хорошо затуманится, и едва-едва они выходятся только к вечеру третьего дня приняться за свою работу на озере. Так весело справляли рыбаки в мое время «Шестое воскресенье»! В этот день и у меня, бывало, справлялся праздник в кругу своих родных и близко знакомых. Стол тогда у меня состоял больше из рыбного; тут была она у меня во всяком виде: вареном и жареном, заливном и копченом. И все это было добровольным приношением пред праздником рыбаков. Добры они были ко мне. Иной раз, бывало, и не знаешь, кто тебе ее и принес! Случалось, когда встанешь утром, у меня на окне или на полу через форточку она уже положена неведомой рукой. Первое время, бывало, из простого любопытства, подойдешь к рыбакам поглядеть, как они вынимают к берегу запущенный невод, и никогда не уйдешь от них с пустыми руками, чтобы не наградили пойманной рыбой. Было мне тогда как-то даже совестно, как будто бы я к ним для этой подачки и подходил! А потому самому я в дальнейшей жизни уже стал воздерживаться от того любопытства: не подходил к ним близко, хотя меня иногда к ним и тянули другие мои близкие и знакомые, интересовавшиеся их ловлей. В первый год жизни в Рыбаках, интересуясь, я даже в одно время завел запись приносимой мне рыбы. И вот в один зимний сезон тогда у меня было записано, помню, одних сельдей до 450 штук. Низший же сорт рыбы, вроде плотвы, они даже стеснялись давать. Нередко тогда я излишком своим делился с родными, посылая копченой по почте. Правда, год на год не приходилось это приношение: когда у них в сети плохо, то и у меня на столе недочет, а у них хорошо, и у меня тогда ловко! Никакой бедности я, здесь живши, не испытал: отказывать себе ни в чем не приходилось, на все хватало получаемой доходности. Во все годы жили в Рыбаках с прислугой. Излишней роскоши, конечно, не было у нас ни в чем; в жизни своей во всем старались держаться золотой середины.

 Вот своим помощником в службе, псаломщиком Петром Григорьевичем Ремезовым, с первого же дня я был очень опечален. Это был уже в псаломщики никуда не годный человек: ни петь, ни читать, вследствие старости, — ему было уже лет под восемьдесят. Его голосом за службой можно только детей пугать, как правильно мамаша-теща о нем выразилась: он в пении как будто выкрикивал: «а-а, я вас съем!» Но в то же время, надо правду сказать, был задорный старик! Все бы ему хотелось на клиросе, несмотря на свое уже убожество, во всем руководить, он как бы и не нуждался в помощниках. Бывало, покойник нарочно собой заставляет книгу другим, по которой петь надо. А когда попросит, бывало, иной уступить ему что-нибудь по службе прочитать, так не тут-то было: «Я и сам без тебя сумею», — скажет в ответ. А вот Апостолом, чтобы прочитать другому за обедней или во время венчания, то он этим Апостолом тогда, мне жаловались, прямо-таки торговал! Как дадут ему гривенник, то уступит: доходная была статья! Не раз я его, бывало, просил, чтобы не препятствовал другим читать или петь, — страшно обижался! Иной раз пустится даже и в грубость: дескать, «я вашего брата больше десятка на своем веку изжил, я пять архиереев встречал, и они все ко мне благоволили, а архимандритам и счет позабыл». В большие праздники он любил всегда подвешивать на шею золотую медаль, которой был награжден еще задолго до меня за 50-летнюю службу в должности псаломщика; и когда он при ней был, тогда тут ему, бывало, лучше и не говори ничего поперек и не проси: «А это что?» — указывая на нее, скажет. Об очках он не имел никакого и понятия, видел до конца хорошо. Удивительно, как он был крепок и здоровьем, не по годам! Как быстро, бывало, он входил на колокольню звонить! Его и в гроб положили, когда ему было около 85-ти лет, с здоровыми зубами. Достоинство его, как псаломщика, было то, что такого исправного к службе или какой-либо требе приходской после него я не встречал ни в одном, в этом справедливость требует ему честь отдать! Жил я с ним все же дружно, никогда не избегал его сообщества. Ему была раз явлена настоящая милость Божия, если только чудом назвать нельзя! Дело было на Страстной неделе в Великий Четверг, в самый разлив реки. Вечером, после чтения двенадцати Страстных Евангелий в Четыредесятской церкви, пошел он через реку плавучим мостом, около церкви Филиппа апостола на Введенскую сторону, где он жил в собственном маленьком домике. И не заметил он, что средина того моста разобрана, чтобы пропустить идущий по реке лед. И вот оступился прямо в воду, но не весь утонул, а по грудь, хотя глубина реки здесь весной не менее шести аршин (четыре метра). Волнами быстро понесло его по течению, а он, словно апостол Петр, поддерживаемый за руку Спасителем, — плечами и головой поверх воды! Тут и другой народ шел улицей от всенощной, увидали его, подъехали на лодке и едва-едва его, намокшего, втащили в лодку. Отнесло его тогда от моста сажен на пятнадцать. От лодки сам пришел домой без посторонней поддержки; здесь, на случай, выпил порошок хины и наутро, в Великую Пятницу, гляжу, заявляется ко мне к Введенью к утрени как ни в чем не бывало, вполне здоровый душою и телом. Услышавши от него историю вчерашнего плавания по водам, я вынес тогда такое заключение, что, только при Божьем содействии не ушел он ка дно от подрясника и тулупа, которые были на нем опоясаны поверх кушака. Когда он ногами погрузился в воду, у него близ груди образовался внутри одежды из воздуха спасательный круг, благодаря которому он и держался на воде. Вот как Бог охраняет нас там, где по человеческим соображениям трудно было бы подобное устроить, чтобы, при иных условиях, не утонуть!

В это первое лето переславской жизни Бог благословил нас рождением первого сына, Володи (4 июля). Надо сказать, что родился он таким длинноголовым к затылку, что я, не видавши сроду новорожденных младенцев, первые две-три недели, когда подходили к нему посторонние видеть, как-то стыдился за его некрасивую голову. Хоть акушерка и разубеждала меня, что голова в первый же месяц будет нормальной, но мало я верил словам ее, думая, что она так говорит в мое утешение. Но оказалось, что она была справедлива: Володя со временем стал, как человек, с головой нормальной. С год или полтора он развивался физически вполне нормально, лишних забот и ухода от нас он не требовал, но потом сильный недуг едва не унес его жизни. Настолько тогда был он плох, что доктор, лечивший его (П.М. Альбицкий), считал его, не говоря о том нам, не жильцом уже на белом свете. Слабило его тогда иной день более тридцати раз в сутки. Много тогда душевной муки пережили мы с Сашей, видя его страдания. Как тяжело было смотреть на него, когда он, обессиленный, изнуренный, бледно-посиневший, смотрел на нас такими страдающими и в то же время уповающими глазенками, как бы умоляя нас облегчить и спасти его от страданий! То вдруг, бывало, явится в нем и желание подняться на ноги и сделать несколько шагов; и вот пройдет два-три шага вперед, и силы ему изменяли, его тут кидало из стороны в сторону. Конечно, мы тогда были неотлучно при нем, подхватишь его тотчас, возьмешь к себе на руки, а он, бедненький, как бы сознавая свое неудачное выступление, так тихо, покорно и молча склонит к тебе на плечо свою головенку и долго-долго лежит неподвижно, как бы чего соображая. О, как тяжело переживать такие моменты беспомощности при болезни своих детей! Помню еще другой случай, когда Володя был еще на руках, маленький, какую тревогу он дал нам в дороге, когда мы, малоопытные родители, пустились в путь с младенцем за 80 верст в осеннее время в телеге, запряженной в пару лошадей, чтобы только попасть на праздник в Шекшово на Иоакимов день! Безрассудны мы были тогда и молоды! От тряски тележной, должно быть, поднялись тогда у Володи такие желудочные схватки, что он целыми часами непрерывно кричал и кричал и ничем не в силах мы были его успокоить. Такой продолжительный плач, например, был во все время остановки на кормежку лошадей в селе Бережок. После этой поездки он опять был беспокоен очень долго какими-то схватками в желудке. Эти два случая болезни в младенчестве, надо полагать, сильно повлияли на его организм в дальнейшей жизни: его вскоре, как-то по лету, замучила продолжительная бессонница, недели три-четыре подряд. Теперь он только тогда несколько минут мог спокойно лежать в легком-легком забытье, когда его держишь и носишь на руках. Ночью и днем тогда у нас с Сашей была уже заведена чередовая, чтобы и нам самим найти лучший покой и заснуть. В дальнейшем росте своем, когда было ему годов пять, опять он доставил нам большую заботу: как-то, играя на дворе в извозчики с лошадкой, он упал с ящика и сломал себе руку. Пришлось тогда врачу раздребезженную кость исправлять и всю руку в лубок загипсовать недель на пять, на шесть.

Теперь я Володю оставлю и вернусь назад к Рыбакам и к своему устрояемому гнезду. С первого же года мы стали втягиваться в хозяйство. Прежде всего, свою землю, которую отвели мне к дому, я обнес частоколом, а потом развел тут огород для овощей, а осенью привез из Шекшова нежинских рябин, кустов смородины, крыжовника, малины и клубники; посадил и яблонек. А на другой год, когда рыбаки устроили погреб и хлев, тогда завел и корову. Между прочим, корову я держал с тех порбессменно до октября прошлого 1926 года. В Рыбаках по летам я сам и сенокосил (чаще косить нанимал), скупая у соседей, поблизости к дому, небольшими лужками, и этим сеном пробивался почти весь год. Также хозяйственным способом добывал и дрова. Во все годы я покупал не сухими, а с базара или тут же при доме у везущих озером мужичков сырыми бахами в три аршина. Пилить и колоть их нанимал. Такие дрова всегда давали мне рубль или больше с сажени барыша, чем покупать готовыми с базара. В год протопить дом вставало мне всего рублей двадцать, а прокормить корову тем сеном — до двадцати пяти. Скоро стал получать от сада и собственные ягоды. Яблони плохо давались, и рябина мало давала плода, должно быть, пришлась не к земле.

Не худо дела мои шли и по службе церковной и частной. Так, с 1896 года я заделался законоучителем в Христорождественской церковно-приходской школе и в том же году был выбран членом уездного отделения Владимирского епархиального училищного совета, в каковых должностях состоял до революции 1917 года. По отделению получил даже орден Анны третьей степени. Хорошо наладились и отношения с рыбаками, в которых не видел я к себе дурных отношений за все служебные годы у них. При всех случаях их радости или горя без священника они никогда не обходятся и в домашней жизни. Правда, на крестинах младенцев я старался как-нибудь отказаться от предлагаемого чая, но на многих все же бывал и на этих, принятых у них в среде своих родных, поздравлениях с новорожденным сыном или дочкой. На браках же и поминальных обедах приходилось быть всегда, так как отсутствие мое в этих случаях считалось как бы некоторым унижением и обхождением их в глазах других. Удивительно прочно годами сложилось в них то доброе христианское сознание, что благословение Божие для них необходимо в жизни при всяком благом деле и начинании. И вот, бывало, без молебствия: начать строить дом, или войти в новый дом, без молитвы отдать ребенка в школу, выдать дочь замуж или женить сына, без молитвы начать ловлю сельдей на озере и т.д., — они не начнут то или иное предприятие без благословения Божия, а непременно обществом, если дело общественное, а где частное, то семьей, или членом семьи, но непременно служат молебен или в храме, или же берут иконы на дом…

(Евгений Андреевич и Александра Алексеевна с детьми)

…«Лида, ты кто?» И она так серьезно и мило ответит: «Я женщина, а Володя мужчина». И с тех пор ее и окрестили названием «женщина». На общей карточке снята она на самой средине на руках у мамаши, которая тогда предпочла ее всем внукам, которые были тут меж нами. Ко всем-то, бывало, она шла с одинаковой лаской, и за это ее полюбили тогда как взрослые, так и малые дети. Но недолго судил Бог нам ею утешаться. Прожила она после этого свидания со всеми родными ровно два месяца. Много мы слез тогда о ней положили. В последние дни ее жизни такой угнетенной тоски, такой муки душевной, словно как мы за всю жизнь и не видели! Очень мучительно было смотреть на нее: как сильно боролась она с своей смертью, как периодически, приступами, час от часу сильней и сильней душил ее круп! Всего проболела она дня два-три. Да и того еще меньше, так как за день до смерти, в самую средину дня, болезнь ее отпустила и была она, как здорова. И мы тогда было обрадовались за ее спасение, как в том же был уверен и навещавший ее в тот день фельдшер. Но к вечеру стало ей хуже. Во время приступов удушения крупом она вся синела и бросалась руками, не давая отчета. Раз так сильно она вцепилась мне в бороду, что я готов был заплакать от боли и крикнуть на весь дом. Милая, милая Лидочка! Помню, в последний час перед смертью, как будто она, казалось мне, сознавала, что наступают последние минуты жизни ее, и что нужно проститься со всем, что было ей мило. С сильным хрипом в горле, вдруг просит она: «На кухню меня снеси, в кабинет, в спальню и зало», — потом говорит: «Меня бы на горшочек». Что было тут в нашей душе? Это может понять только тот, кому самому приходилось пережить такое же несчастие, видя своими глазами, как жестоко, мучительно, злостно расправляется неумолимая смерть с своей беззащитной невинной жертвой. Умерла она спокойно, как только положили ее на стол. В это время Володе было четыре года. Во все время болезни Лиды он был отдан к соседу; с ним мы сносились тогда только через раму, боясь заразить. Дозволили ему посмотреть на мертвую Лиду тоже через окно; не знаю, помнит ли он это? Болезнь эта всегда считалась заразительной, а потому, со смертью Лидочки, мы сначала тревожились и той мыслью — придут ли Феодоровские родные отпевать и хоронить нашу бедненькую девочку? — так как там тогда были еще малые дети. Но спасибо им, тоже скажу и сейчас, что все пришли тогда, ничего не боясь. Н.И. Охотин и дедушка отец диакон с супругами, тетя Евдокия Михайловна провожали вместе с нами до Никольского кладбища (отпевали монастырские певчие) и потом, придя в дом, не отказались и от поминальной трапезы. Слезы часто в то время душили меня; в моем представлении еще ясно, одна за другой, проносились картины страданий и смерти дорогой моей дочурки.

Помню еще, на наши телеграммы в родные места, какие тогда сердечные и задушевные письма получили мы от всех родных. Даже и дети их, узнавши о Лидочке тогда, как писали, — как приуныли! Особенно чувствительно было письмо от папаши, и мы, читая его, только плакали. Тяжело было нам на душе, конечно, до слез, когда получили еще из Шекшова общую карточку, где мы увидели Лидочку, словно живую. Много тут опять дорогих воспоминаний о ней пронеслось. Ходили мы с Сашей на ее могилку чуть ли не каждый день недель шесть. Жаль и очень жаль было ее, бедненькую!

Этот печальный случай с покойной моей Лидочкой, между прочим, перевоспитал мою черствую душу. Раньше я думал, когда при погребении видел в приходе слезы родителей по малым детям: «Ну, что они так плачут, убиваются по умершем младенце, когда в нем еще не пробудилось ясного сознания к окружающему миру? Господь с ним, что умер!» Но какая была это грубая ошибка с моей стороны, если б только они знали, какая обида для родителей, что так холодно бьется мое сердце к чужому горю при подобном суждении! И я теперь уже никогда не смотрю так на горе людское при смерти кого бы то ни было, а самому даже бывает жалко покойного, когда плачут родные по нем: теперь у самого нередко в глубине души прошибаются слезы.

Папаша из Шекшова, между прочим, по поводу смерти Лидочки писал тогда нам: «Не горюйте… ищите утешения в том, что теперь и от Вашей плоти и крови есть детище у Бога в Царстве Небесном». И буди, буди с Вами обоими теперь это Царство Небесное: и тебе, моя милая Лидочка, и тебе, любвеобильный при жизни, папаша! Спите спокойно, мои дорогие! Память о Вас во мне не заглохла: каждый день, ложась на ночь в постель, я благословляю Ваши могилки, и с неизменной любовью до сих пор вспоминаю я Вас.

В начале своих воспоминаний о приходских храмах я сказал, что в них не было живописи, не было даже никакой красочной уборки, а простая побелка известкой, вследствие чего пустые стены казались очень невзрачны, они вызывали на сердце печаль, словом, убожество их не соответствовало святости места. Но скоро, на радость мою, и этот недостаток в храмах пришлось удалить, благодаря отзывчивости на ту мою заботу и печаль церковного старосты Четыредесятской церкви, богобоязненного, доброго и правдивого простого рыбака — Ивана Васильевича Дыбцына. На мое предложение украсить храм он со всей душой отозвался на это святое дело и стал сберегать, отказывая в другом церковном расходе, копейки церковной кружки на это богоугодное дело. И так ему Бог помог скопить рублей восемьсот. На эту сумму и подряжен был живописец — Василий Петрович Шманаев, который и сделал приличную живопись в холодном храме. К освящению же храма, на которое был приглашен хор соборных певчих, помню, я лично обошел всех рыбаков с подписным листом, располагая пожертвовать кто что может на покупку свеч к паникадилу и налепков к местным иконам. И вот тогда у нас и получилось, благодаря отзывчивости прихожан, торжественное Богослужение с праздничным освещением всего храма на духовную радость всех любящих благолепие храма. Покойный Иван Васильевич сиял от радости, он жил той минутой, что Бог привел ему первому привести храм в такой благолепный вид, в котором он еще не был ни разу от начала своего создания. Я же сам, думаю, радовался тогда больше всех, так как инициатива этого дела и самый подбор живописных картин на стенах и в куполе храма — это была моя, и что мне привел Бог теперь через доброту и усердие других, но все же привел Бог, осуществить свое сердечное желание видеть благоустроенным свой приходской храм. А года через три после сего освящения усердием и старанием того же церковного старосты благоукрасился живописью и теплый предельный храм за 450 рублей тем же живописцем Шманаевым. В мои годы хорошим рачителем об этом храме был еще прихожанин, крестьянин — рыбак Василий Иванович Носков. Этот два раза в год всегда, бывало, жертвовал к большим праздникам большие налепки для всех икон храма, покупал свечи иногда и для паникадила. После ухода меня из прихода был он и старостой здесь. Царство Небесное Вам обоим, радетели храма!…